Мой перевод выступления Ревича 18 августа 1990 года, размещенного на youtube. Пока перевел первые 37 минут (всего ролик на 72 минуты; там есть и второй ролик на 55 минут, но это обрезанная версия первого). Дальше буду переводить в зависимости от настроения.

Сегодня я первый раз в жизни (впервые за 94 года — прим. мое) выступаю не перед учеными, не перед биохимиками, не перед специалистами в области рака. Институт Прикладной Биологии, который я возглавляю, является сугубо научной организацией, причем не только в плане медицины, а вообще. Например, многие мои разработки в области физики, заметьте — не медицины, нашли применение в Германии. А вот в Италии и Франции активно используются мои разработки в области именно медицины.

В свое время (в 50-х годах прошлого века — прим. мое) я серьезно заинтересовался ролью психики в возникновении и развитии различных заболеваний, особенно рака. И как-то ко мне пришел мужчина, доктор философии, психотерапевт (его звали ЛеШан — прим. мое), который выразил свою крайнюю заинтересованность в изучении психологического аспекта раковых заболеваний. До того, как попасть ко мне, он обращался во множество больниц Нью-Йорка — никто не проявил даже малейшего интереса, а мне это было чрезвычайно интересно. Да, к сожалению, ситуация и раньше, и сейчас такова, что при лечении врачи совершенно не принимают в расчет психологическое состояние больных. В общем, мы начали работать вместе. Проработали не очень долго — всего 12 лет, по результатам которых в свет вышли несколько наших публикаций. Одна из наиболее важных насчитывала целых 70 страниц и была опубликована в Journal of the National Cancer Institute, т.е. инстанции, выше которой будешь искать — не найдешь. Сегодня (в 1990 году — прим. мое) доктор ЛеШан является большим авторитетом в сфере психологии вообще и психологии при раке в особенности.

Мы предложили вполне научное, биологическое объяснение того, каким именно образом психика влияет на процессы в организме — оказалось, это влияние опосредуется через секрецию гормонов надпочечников. И этот факт позволяет свести воедино целый ряд других фактов, характерных для больных раком. У нас была довольно обширная статистика по раку вообще, но мне особенно хотелось бы выделить один конкретный рак — лимфому, т.е. озлокачествление лимфатической системы. В этом случае практически у 100% больных в жизни обнаруживается серьезная психологическая травма, а точнее шок, имевший место незадолго до появления первых клинических симптомов болезни. Вообще говоря, любое серьезное эмоциональное потрясение, т.е. шок способен повлиять на лечение самым радикальным образом.

Мне вспоминается такой случай: ко мне поступила на лечение девушка с далеко зашедшим раком, учительница, у которой практически не было шансов. Однако отклик ее тела на мое лечение был просто исключительно хорошим. До того момента пока ей не пришло уведомление об увольнении. Я направил к ее начальнику своего сотрудника с просьбой не увольнять ее, затем даже говорил с ним лично, но ее все равно уволили. Дальше произошло просто невероятное — менее чем за неделю пациентка с просто идеальным откликом на лечение превратилась в абсолютно другого человека, не реагирующего вообще ни на какие препараты. В общем, несмотря на все наши усилия, включая помощь онкопсихологов, ее состояние продолжало неуклонно ухудшаться. И случаев подобных этому много — скажем, пациентка идет на поправку и вдруг ее муж погибает в автокатастрофе. И эта пациентка, которую еще вчера можно было назвать образцовой в смысле лечебного прогресса, податливости лечению, оказывается не реагирующей вообще ни на что — те же самые препараты, которые еще вчера давали прекрасный эффект, больше не работают. И все идет прахом. Поэтому психологическое состояние человека играет при лечении колоссальную роль.

Или взять относительно недавний случай (конец 80-х — прим. мое): ко мне на прием пришла больная женщина в сопровождении мужа и подруги. Ее спутники зашли ко мне в кабинет для, так сказать, предварительного приватного разговора, а больную попросили подождать в приемной. 10 дней спустя она снова пришла ко мне, но уже одна, и сказала следующее: «Когда я тогда сидела у вас в приемной, я разговорилась с одной из ваших пациенток, которая в буквальном смысле изменила всю мою жизнь. Я не принимала еще ни одного из ваших препаратов, но я уже чувствую себя радикально лучше! Ведь из-за страха смерти у меня была анорексия, я целыми днями рыдала в подушку, а теперь я понимаю, что еще не все кончено, что у меня есть приличный шанс на сохранение жизни». К счастью, ее никто и ничто не сбило с пути — и она начала лечиться моими препаратами, причем отклик на лечение был превосходным.

Повторюсь: с биологической точки зрения это объясняется тем, что эмоциональные потрясения всегда вызывают срабатывание надпочечников. Поэтому со смертельно больными пациентами нужно говорить — нужно обязательно объяснять им, что рак — это не приговор, что мнения тех 3-4 врачей, которые уверили их в том, что жить им осталось от силы 2-3 месяца, ничего не значат, что надежда реально есть. А точнее есть возможность увеличить вероятность благополучного исхода. Хотя, конечно же, нужно понимать, что психическое состояние больного, безусловно, очень важно, но все же это — не единственный фактор, определяющий исход болезни.

И хотя я занимаюсь проблемой рака совсем мало — всего-то 70 лет, я настроен достаточно оптимистично. Мой оптимизм основывается хотя бы на том, что при лечении рака я использую принципиально новый подход, принципиально новые идеи, принципиально новые лекарства.

Или возьмем СПИД. СПИД — это не только медицинская проблема. СПИД — это социальная проблема. И проблема эта чрезвычайно заинтересовала меня с самого начала. Главным образом потому, что я давно занимаюсь изучением вирусов. Когда-то давно я работал на медицинском факультете в Париже, работал с вирусами — нет, СПИД тут ни при чем, про него тогда еще никто не знал — и со мной произошел несчастный случай. Разбилась пробирка — заражение получили мои ассистенты и я сам. В результате этого моя правая рука была парализована, нарушилось зрение в правом глазу, но что еще хуже — заражение затронуло мой дыхательный центр. Меня отвезли в американскую больницу, где положили на искусственную вентиляцию легких. Я довольно долго пролежал там, будучи не в состоянии дышать самостоятельно. Как я люблю говаривать: это было моим жертвоприношением, моей платой за интерес к вирусам. Правда, этот несчастный случай не заставил меня бросить изучение вирусов. Но этот случай привел меня к очень интересным мыслям, которые помогли мне разобраться с проблемой СПИДа. Я расскажу вам очень поверхностно, так что не обессудьте. В общем, я выяснил, что при СПИДе вирус, конечно, в каком-то смысле важен, но гораздо важнее другое — больные лимфоциты. И в смысле влияния на физиологию эти больные лимфоциты мало чем отличаются от какой-то пораженной ткани или органа. Своим существованием СПИД на 90% обязан именно больным лимфоцитам. Поэтому если вы хотите вылечить СПИД, то нужно, прежде всего, вылечить лимфоциты. Исходя из этого, я разработал препарат, который дал исключительно хорошие результаты — почти 100% положительных исходов даже в сильно запущенных случаях.

Совсем недавно, например, произошел совсем необычный случай: ко мне попал реально умирающий пациент со СПИДом, который больше не реагировал ни на какое (традиционное — прим. мое) лечение и должен был умереть со дня на день. И я выяснил, что у таких людей в организме отсутствует одно очень важное вещество. Вещество, которое должно производиться системой защиты (иммунитетом — прим. мое). Я выделил это вещество и инъецировал больному, который находился в предсмертном состоянии и уже не мог говорить — так на следующий день мы с ним беседовали. А на третий день его выписали из больницы домой. И таких случаев довольно много.

Вообще, проблему СПИДа можно считать решенной. На следующей неделе (напоминаю, что доклад состоялся 18 августа — прим. мое) в Вашингтоне должны начаться массовые испытания моих препаратов на больных СПИДом. Подчеркиваю: официальные испытания. Хотя возможно все начнется несколько позже, ибо ответственные должностные лица из Food & Drugs и National Cancer Institute в середине сентября собираются в отпуск. Но как бы то ни было, я уже сейчас знаю, что результаты просто отличные. Ситуацию с раком отличной не назовешь, но она хорошая. Я выяснил, что все раковые клетки чрезвычайно чувствительны к одному веществу — к сере. Но тут есть огромное НО.

[Мой комментарий: Вообще говоря, выбор серы не является чем-то неожиданным, ибо еще во время Первой мировой войны медики совершенно случайно заметили странную закономерность — у солдат, страдавших онкологическими заболеваниями, после отравления ипритом вдруг ни с того ни с сего замедлялся опухолевый рост. Изучение этого феномена привело к созданию первого препарата для химиотерапии — эмбихина (азотистого аналога иприта), который кое-где используется до сих пор. Но фармацевты, как водится, не поняли, что же лежало в основе противоопухолевой активности иприта, а потому аналог создали страшно ядовитый и не содержащий серы.]

Попытки лечить рак препаратами на основе серы были и до меня. К сожалению, безуспешные. Но я понял причину отсутствия результатов. Все дело в том, что сера при раке работает только в том случае, если она входит в организм в составе липидов. Как вы, вероятно, знаете, всю свою жизнь я посвятил изучению липидов. Я даже написал 800-страничную книгу, которая целиком и полностью посвящена липидам (речь идет, разумеется, о монографии Ревича 1961 года «Патофизиологическое исследование в качестве основы управляемой химиотерапии (с особым приложением к раку)» — прим. мое). Биохимическое определение липидов, которое сегодня дают в ВУЗах, это мое определение. Так что можете мне поверить — в этом я хорошо разбираюсь.

И когда я встроил серу внутрь липида — результаты превзошли все ожидания. А это дает нам две вещи: во-первых, надежду. Позвольте в этой связи рассказать вам одну очень впечатляющую историю. Была у меня пациентка с раком груди. Ей сделали биопсию — никаких сомнений не было, это точно был рак. На протяжении месяца я колол ей свой препарат на основе серы, и каких-то очевидных изменений опухоль не претерпевала, ее размеры были неизменны. Пациентка, естественно, проявляла беспокойство, но я сказал: «Насколько я знаю из экспериментов с животными, ваша опухоль мертва и совершенно неактивна, теперь это просто мертвая ткань». Эта женщина, кстати, была сестрой директора Memorial Hospital... В общем, она мне не поверила, и эту опухоль ей вырезали. Однако последующий гистологический анализ показал, что живые злокачественные клетки в опухоли действительно не обнаруживаются. Поверить в это никто не мог, так что эту опухоль направили для повторных исследований еще в 4 разных лаборатории — с тем же результатом. На что я им всем сказал: «Я ж вам говорил. И зачем вы только исполосовали женщину?».

Еще в опытах с крысами я установил, что после инъекции моего препарата опухоль действительно не изменяется внешне на протяжении примерно месяца. Но когда я вырезáл эти опухоли размером с грецкий орех из крыс и отправлял на исследование трем различным гистологам, они все каждый раз подтверждали мне, что живые клетки в них полностью отсутствуют. Но это еще не все. Кусочки этих опухолей, подсаженные другим животным, не приводили к развитию рака ни в одном случае. Короче говоря, мы имеем в распоряжении средства, которые могут превратить живую и активную опухоль в мертвую, неактивную. Но мертвая опухоль не может испариться — иногда требуются многие месяцы для того, чтобы организм рассосал и удалил ее из себя, как удаляет всякую мертвую ткань.

Был у меня еще такой случай: ко мне поступила на лечение мать одного министра, очень большой шишки. У нее диагностировали рак печени, опухоль простиралась аж до лобка, в общем, была просто огромная. А началось все с рака желудка. Одним словом, она была уже одной ногой в могиле. Я проколол ей свои препараты, и все мое научное чутье говорило мне о том, что опухоль мертва. Ее основной лечащий врач позвонил мне и сказал: «Да, я вижу, что пациентка как бы жива и даже играет в гольф, но, доктор Ревич, помилуйте, опухоль-то никуда не делась — вон она, как была так и есть все там же в том же виде!». В ответ на это я предложил ему прекратить всякое лечение и просто подождать. И что вы думаете? Для того чтобы опухоль рассосалась, потребовалось полгода! И я сказал им всем: ну, вот видите, я же вам говорил — мое лечение убило опухоль. Но всем же не терпится — все хотят чтобы опухоли не было уже завтра. Поэтому когда люди видят, что опухоль не исчезает, лечение автоматически считается плохим. Но в реальности лечение отличное — потому что опухоль погибает, а это главное. А потом, повторюсь, требуются месяцы на рассасывание мертвой ткани, причем безо всякого там воспаления, безо всякой боли. Так что, как видите, мой оптимизм в отношении рака вполне обоснован.

Просто, повторяю это еще раз, больным необходимо объяснять, что быстрого исчезновения опухолей ждать нельзя. После лечения по моему методу расти они не будут, но для их рассасывания нужно много месяцев. Поэтому ни в коем случае нельзя впадать в отчаяние и кричать «Ой-ой-ой, с опухолью ничего не происходит, она все там, лечение не помогает!». Если уж совсем невтерпеж, ну, пойди через месяц сделай еще одну биопсию — тебе скажут, что живых клеток в опухоли нет. А если и есть, то очень мало — и все они погибнут если не через месяц, так через полтора точно. Мертвая опухоль не создает телу никаких проблем — от нее нет ни боли, ни кровотечений, ничего. Трудно жить с живой опухолью, а с мертвой — легко. Просто нужно набраться терпения. И подтверждения этому я вижу каждый божий день. Вообще все это требует совершенно другой ментальности (т.е. образа мышления, восприятия реальности — прим. мое).

Был у меня пациент с огромной опухолью гортани, который находился в полном отчаянии, из-за страшных болей принимал морфий, но после начала лечения по моему методу боли у него не появлялись больше ни разу.

[Это, конечно, очень круто, но пока остается загадкой, как Ревич этого добивался.]

Но опухоль, разумеется, была на месте — уменьшалась она очень медленно, для ее исчезновения потребовалось несколько месяцев. Не знаю как, но я убедил его в том, что еще не все потеряно — и он терпеливо ждал. Потому что, повторяю это еще раз: мои препараты убивают раковые клетки, но для того, чтобы мертвая опухоль рассосалась, требуется много времени. А убеждение пациентов, объяснение им всего этого — это, в общем-то, составная часть моей методики. Поскольку я твердо верю в то, что делаю, подобная психотерапия для меня необременительна. Хотя, конечно, достучаться до того, кто не хочет слышать ничего и твердит как мантру только одно: «Я приговорен — мне сказали, что мне осталось жить 3 месяца...» бывает крайне сложно. В реальности же все эти приговоры только пугают людей и заставляют их каждый день ждать смерти. А этого делать категорически нельзя. Мои пациенты — те, кто поверил мне, — живут вопреки всем этим приговорам и год, и два, и гораздо дольше.

Я борюсь за жизни людей не только в биохимическом, медицинском плане, но и в психологическом. Я объясняю людям, что надежду нельзя терять ни при каких обстоятельствах, нельзя впадать в отчаяние. Должен вам сказать прямо: традиционные методы лечения рака — это катастрофа. В США от рака каждый год умирает 490.000 человек. И это притом что они активно лечатся! Облучение, химиотерапия и все такое... Лучше бы они вообще не лечились — дольше бы прожили. Но человеку с раком практически невозможно объяснить, что химиотерапию делать не надо. А кроме того, если у человека другой лечащий врач, я законодательно не имею права вмешиваться (говорить человеку, типа, плюнь на него и пошли лечиться ко мне — прим. мое). Но, повторюсь, рак — это не приговор, а надежда — лучшее лекарство. Как я уже говорил, сегодня я первый раз выступаю с докладом не перед медиками и химиками, а перед обычными людьми. Так что простите меня за мой корявый английский и, возможно, не очень доходчивое изложение. Я все же надеюсь, что вы смогли понять то, что я хотел донести до вас.

— А теперь, доктор Ревич, к вам есть ряд вопросов, если позволите. Начнем с того, почему одни люди заболевают раком, а другие нет?

— В ходе работы я установил одну очень важную вещь... Ведь что вообще такое рак? Я много размышлял о возникновении жизни, различных биологических видов и т.д. и пришел к весьма любопытному выводу: рак — это паразит, чужеродный организм, животное, которое эволюционирует в полной аналогии с тем, как эволюционируют другие животные. Точнее это изопаразит (т.е. это не какой-то пришелец извне, а продукт самого тела — прим. мое).

[Полагаю, здесь сторонники паразитарной теории рака должны испытать мощный струйный оргазм, забиться в конвульсиях от радости и описаться от счастья.]

Всякое животное начинается с одной-единственной клетки, а затем растет, крепнет и все такое — это называется онтогенезом. При раке все происходит точно также. При редком везении рак можно поймать на стадии когда это еще даже нельзя назвать раком. Это называется предраковым состоянием, которое позже переходит в настоящий рак, ведущий захватническую политику — начинается процесс размножения, такой же, как и у многих других животных. Многие животные размножаются путем рассылки в разные стороны кист, из которых вырастают новые животные. После этого эволюция рака переходит на новую ступень. Я, например, показал, что боль при раке возникает тогда, когда появляются патологически измененные клетки конкретно соединительной ткани.

[Интересно, когда голова раскалывается (но рака мозга нет), там тоже соединительная ткань болит? А она там вообще есть? Или это там рак пытается обосноваться?]

Ведь известно, что люди нередко имеют большие опухоли, которые вообще не причиняют боли. Но по мере эволюции рака ситуация может измениться — опухоли могут стать чрезвычайно болезненными. А это означает, что животное по имени рак перешло на другую ступень своего развития. Но на этом эволюция не заканчивается — животное развивается дальше пока, в конце концов, не приковывает человека к постели и не уничтожает его. Повторяю: хозяина убивает паразит, который в процессе своей эволюции сумел намного превзойти его по совершенству, агрессивности и способности к выработке специфических смертоносных веществ.

[Мне не совсем ясно следующее: паразиты вроде бы не заинтересованы в гибели хозяина — они живут за его счет. Рак же зачем-то убивает хозяина и сам при этом погибает вместе с ним. Какой-то это неправильный паразит получается. Или рак — это что-то вроде стимулятора эволюции для самого человека? Кстати, мысль о том, что рак — это попытка сформировать некую новую защитную железу, проходящую определенные стадии развития и эволюционирующую в направлении совершенства защиты от какого-то яда, высказывал также и Вильям Кох. Но как-то все это очень странно...]

И выделив эти вещества из раковых больных, я выяснил, что, оказывается, большинство их относится к классу фосфолипидов! И этот факт подсказал мне, как со всем этим бороться даже в самых запущенных случаях. Причем это касается не только рака, но и большинства других тяжелых заболеваний.

[Здесь выпускники школы традиционной медицины и биологии должны забиться в эпилептическом припадке. Ведь согласно догматам, внесенным во все талмуды как непререкаемая «истина», все клеточные «мембраны» состоят из фосфолипидов. Мало того, что мембран, оказывается, нет, так теперь еще и фосфолипиды, мягко говоря, неполезны? Нет, они действительно присутствуют в некотором количестве в поверхностном слое клеток, но если клетку полностью обезжирить, то на ее структуре это никак не сказывается. А зачем же они тогда там сидят?]

Помните, в начале доклада я рассказывал вам про смертельно больного СПИДом, который не мог говорить, и которого на третий день выписали домой? Так вот причиной такого его плачевного состояния были эти вот самые вещества. Что при далеко зашедшем раке, что при СПИДе, мы имеем дело с паразитом, который для уничтожения хозяина производит такие вот вещества. Поэтому надежду на жизнь нам дает не какая-то абстрактная вера, а способность нейтрализовывать эти вещества. Я более-менее научился делать это при раке, добился исключительно хороших результатов при СПИДе, не говоря уже про менее тяжелые заболевания. В общем, концепция паразита, переходящего в своем развитии с одной ступени эволюции на другую, позволила мне разработать такую же ступенчатую терапию. Например, больному, находящемуся на последнем издыхании, я не даю те же вещества, что даю больным с начальными стадиями рака и наоборот. Кстати, боль указывает на то, что ткань неспособна работать с кислородом. Но она способна работать с серой. Такой подход является принципиально новым, ранее не использовавшимся никем. Ну, и не забывайте, что рак — это паразит, злобное животное, целью которого является уничтожение хозяина.

Продолжение следует...